Алексей Рогачев: Je suis ненависть
Мир разделён на две части. Одна – небольшая, богатая и «цивилизованная», другая – огромная, бедная и «дикая». Одну называют «первым миром» или «Севером», другую – «третьим миром» или «Югом». Одни меняют смартфоны, чаще чем светская красавица кавалеров, и придирчиво осматривают новые «стильные-элегантные-трэндовые» коллекции в торговых центрах. Другие собирают эти смартфоны и шьют новые коллекции, трудясь за копейки по шестнадцать часов в день.
Эта ситуация хорошо известна, о ней даже написано в школьном учебнике обществознания. Без подробностей, впрочем; не дай Бог в детях чувство справедливости разовьётся.
Тем временем, прошло несколько месяцев с тех пор, как в центре европейской столицы одни ребята без чувства юмора расстреляли других ребят с чувством юмора, пусть и порой своеобразным.
Это было не первое убийство карикатуриста исламскими радикалами; это был не самый кровавый теракт за последние полгода; однако именно этот расстрел привлёк особое внимание мировых СМИ. Бурная реакция прессы (и российской, и европейской, и американской), волны постов и флэш-мобов в соцсетях — всё вполне ясно говорит о том, что жители первого мира внезапно обратили внимание на то, что живут на одной планете с третьим миром.
Со всех сторон посыпались сетования о том, как чудовищно неблагодарны оказываются восточные мигранты – африканцы во Франции, турки в Германии. Они, понимаешь ли, получают пособие и ничего не делают, только наркотиками балуются и хип-хоп пишут. Ну, до тех пор, пока не вступят в ряды ИГИЛ или Аль-Каиды, чтобы всех христиан уничтожить.
Никто не вспоминал про то, как в своё время в центре Парижа были забиты насмерть четыре сотни алжирских рабочих. Никто не заикался о разнице в положении между сыном бывшего мигранта и сыном белого француза.
Никто не упоминал, что требования социальной справедливости и равных шансов на будущее были главными во время уличных бунтов, охвативших окраины Парижа несколько лет назад (тех самых бунтов, которые у нас представляли как борьбу за право носить хиджабы).
Вспоминать про это было не модно и не интересно. Какое дело до негров и арабов, когда законопослушным гражданам вдруг стало опасно жить?
Именно в такие моменты линия раздела на два мира, в сытое и спокойное время еле заметная, становится видна каждому. Эта линия нарисована ненавистью и кровью поколений. Стереть её с помощью подачек в виде пособий или толерантных лозунгов не удаётся. Наоборот, ненависть лишь крепнет. Бедных она толкает в религиозный радикализм — он удобен, понятен и прост, он даёт возможность отомстить за своё униженное положение. Богатым она кружит голову цивилизаторским шовинизмом: мы такие хорошие, приличные, дали им пожить рядом с нами, а они не ценят, дикари этакие.
Россия в этом смысле не очень похожа на Запад, сколько бы мантр о едином фронте борьбы с мировым терроризмом не произносилось (под шум этих мантр, кстати, выяснилось, что самые эффективные и последовательные борцы с террористами — курды-коммунисты из формально несуществующей страны).
У нас нет колониального опыта европейских стран, да и по уровню развития мы в первый мир пока не попадаем: оттого и разницы особой в реальных заработках между обычным российским рабочим и трудовым мигрантом подчас не найти. Однако было бы наивно думать, что мы далеки от происходящего.
Если чуть более внимательно посмотреть вокруг, то можно увидеть, что в Калуге параллельно существуют два мира. Один состоит из самых обычных калужан, другой — из мигрантов.
Жители первого мира живут обычной жизнью — дом, работа, дом; существование жителей второго мира, созданного тут молодым капитализмом, намного сложнее — здесь соединяются труд, чаще всего тяжёлый и непривлекательный, оторванность от родных мест и бесправие. Изредка жители первого мира узнают какие-то детали о жизни второго: закрылась подпольная фабрика, на которой трудились мигранты; мигрантов подозревают в изнасиловании; мигрантов заставят сдавать анализы и покупать патенты на работу.
Это, впрочем, не будит в жителях первого мира сострадания; наоборот, презрение и равнодушие лишь крепнут. А ведь именно из них вырастает ненависть.
На наших глазах происходят весьма занимательные процессы усложнения этнического портрета города, формирования подлинного культурного разнообразия.
В идеальном мире итогом таких процессов является торжество мультикультурализма: чёрные и белые, отведав халяльной свинины, водят хороводы вокруг ёлки со звездой Давида на верхушке.
В реальном мире подобная ситуация сопровождается бытовым расизмом, нищетой и сверхэксплуатацией национальных меньшинств, драками молодёжи, погромами и этнической преступностью. Подобные явления неизбежны, поскольку связаны с объективной логикой жизни современного общества. Появление бесправных мигрантов нужно всем основным участникам социальных процессов.
Капиталу – он жаждет увеличения прибыли и нуждается в дешёвой рабочей силе, которую можно выжимать до последней капли и от которой легко избавиться, отправив обратно на обочину первого мира.
Политикам и государственным мужам – что бы они вам не говорили – ведь жупела лучше и универсальнее, чем национальный вопрос, не найти.
Обывателю – он может удовлетворять свои потребности, не беспокоясь об уборке туалетов.
Так складывается чудесная симфония власти, бизнеса и обывателей.
– Не, губернатор у нас нормальный, – говорит мне таксист, лихо выруливая на улицу Кирова. — Пусть только пиз*оглазых в узде держит. Много их расплодилось.
Мы, кажется, нарушили пару правил дорожного движения. Но водитель не обращает внимания:
— Ты молодой, ты не помнишь, тут раньше никого из чёрных не было. И жизнь была другая.
Я действительно помню не всё. Многое мне было неинтересно, скажем прямо: в детстве и юности столько крутых занятий, что даже на простейшую ксенофобию времени не найдёшь.
Но кое-что я помню. Например, помню, что в 90-х было модно носить бомберы и ненавидеть евреев.
Правда, евреев я тогда ни разу не видел. Потом, с наступлением нового тысячелетия, жизнь всем начали отравлять армяне. Ребята из двора часто собирались у горячих труб и, медитативно отрывая куски обмотки, рассуждали о том, как эти чурки всё тут скупили.
С той поры прошло почти десять лет — в них с лёгкостью влезла мимолётная мода на нелюбовь к дагестанцам, тонированным машинам и красным мокасинам – и теперь в прицел пламенного национального чувства попали мигранты из Средней Азии (хотя среди мигрантов есть, судя по официальным данным, граждане других стран: молдаване, армяне, украинцы).
В этом нет ничего удивительного: их много, они бедные и бесправные. Можно смело не любить, брезговать или не замечать – тебе ничего за это не будет.
Презрение, равнодушие и неприязнь рождают ненависть; бесправие укрепляет её и развязывает презираемому руки. Именно так появляется монстр, кровавые следы которого мы видим в редакции парижского журнала, на ступенях волгоградского вокзала и в песках северного Ирака.
И каждый раз, когда кто-то говорит «чурка» или с отвращением смотрит на человека другой культуры, монстр становится сильнее.
Сейчас кажется, что Калуга – спокойный город. Здесь нет места явной нетерпимости и открытой межнациональной розни. Это так. Отчасти за это нужно благодарить областную власть, много работающую с диаспорами; отчасти – саму благополучную жизнь. Сытые бюргеры всегда сосредоточены на себе и своих проблемах, не способны проявлять сильные эмоции и, тем более, действовать. Неприязнь к другой культуре они выражают походя, не утруждая себя.
Но не надо испытывать иллюзий. Стоит жизни в городе серьёзно ухудшиться, как всё изменится.
Слабая, латентная сейчас нетерпимость вырастет в настоящую ненависть; и эта ненависть быстро станет взаимной. Старая добрая ксенофобия объединит каждый из миров. Это ведь так здорово — иметь под боком тех, кого всегда можно возненавидеть.
И никакое государство ничего не сможет исправить. Более того, никто это не сможет исправить, кроме самих людей, ведь именно в нашем нутре живут патогены этой болезни.
Я — ненависть, ты — ненависть, он — ненависть. Мы все — ненависть.
